Ронни была так погружена в собственные горестные мысли, что не сразу узнала моцартовскую шестнадцатую сонату до-ма­жор. Одна из вещей, которую она играла в «Карнеги-холле» че­тыре года назад. Должно быть, ма поставила ее, пока Ронни спа­ла. Жаль, конечно, но...

Ронни потянулась, чтобы выключить звук.

— Зачем это ты? — нахмурилась ма. — Люблю слушать, как ты играешь.

— А я — нет.

— Может, просто приглушить звук?

— Прекрати, ма! Я не в том настроении, — буркнула Ронни и отвернулась к окну, прекрасно сознавая, что губы ма плотно сжаты. Последнее время это вошло у нее в привычку. Можно по­думать, ее рот намагнитили!

— Я, кажется, видела пеликана, когда мы переезжали мост к Райтсвилл-Бич, — заметила ма с деланной веселостью.

— Вот здорово! Может, тебе следовало бы позвать Охотника на крокодилов?

— Он умер, — сообщил Джона, перекрывая писк игровой приставки. Ее девятилетний младший братец-надоеда обожал это шоу. — Неужели не помнишь? Такая жалость!

— Конечно, помню.

— По твоему голосу что-то не похоже.

— Но я все равно помню.

— В таком случае не следовало говорить то, что ты сейчас сказала.

На этот раз она не потрудилась ответить. Брату всегда необ­ходимо оставить за собой последнее слово, и это буквально сво­дило Ронни с ума.

— Ты хоть немного вздремнула? — спросила ма.

— Пока ты не угодила колесом в эту рытвину. Кстати, боль­шое за это спасибо! Я едва не разбила головой стекло!

Взгляд матери оставался прикованным к дороге.

— Рада, что сон привел тебя в хорошее расположение духа.

Ронни сунула в рот жвачку и усердно заработала челюстями. Мать ненавидела подобные вещи, а дочь назло безостановочно жевала, пока они ехали по I-95. Ронни чувствовала себя подав­ленной, и это шоссе казалось самым тоскливым отрезком пути. Омерзительно жирный фаст-фуд, грязные придорожные туале­ты и миллиарды сосен... Серая монотонность могла убаюкать любого пассажира.

Именно это Ронни и твердила матери в Делавэре, штат Мэ­риленд, и в Виргинии, но ма каждый раз решительно отметала ее жалобы. И вообще, если не считать того, что мать старалась быть вежливой, поскольку виделись они в последний раз перед долгой разлукой, она почти не разговаривала. Ей было тяжело вести машину, тем более что раньше они либо ездили в метро, либо брали такси. В их квартире мать вела себя по-другому, и управляющий домом за последние два месяца заходил несколь­ко раз, чтобы просить ее поменьше шуметь. Ма, возможно, счи­тала, что чем громче она вопит на Ронни из-за плохих оценок, или не тех друзей, или по поводу того, что дочь постоянно на­рушала свой «комендантский час», или ИНЦИДЕНТ, особен­но ИНЦИДЕНТ, тем вероятнее, что она послушается и начнет исправляться.

       Ладно, она не худшая на свете мать. Точно не худшая. А ког­да на Ронни находил приступ великодушия, она даже признава­ла, что мать совсем не плоха. Просто ее сознание застряло в том искривленном временном периоде, когда дети навсегда остава­лись маленькими. Ронни в сотый раз пожалела, что родилась в мае, а не в августе. Теперь бы ей уже исполнилось восемнадцать и мать не смогла бы ее ни к чему принудить. С точки зрения за­кона она была бы достаточно взрослой, чтобы самостоятельно принимать решения. И скажем прямо: поездка к отцу отнюдь не значилась в списке ее желаний.

Но пока что у Ронни просто не было выбора. Потому что ей все еще было семнадцать. Ах, эти происки календаря! Почему мать забеременела на три месяца раньше, чем следовало бы? И что из этого следует?

Как бы униженно ни просила, ни жаловалась, ни вопила и ни ныла Ронни, летние планы остались неизменными. Ронни и Джона проведут лето с отцом, и все тут! Никаких «если», «и» или «но», как обычно выражалась мама. Ронни просто возненавиде­ла эту манеру выражения.

Едва они пересекли мост, начались заторы на дороге, и ма­шины еле ползли. В стороне между домами поблескивала вода. Океан! Бр-р! Можно подумать, ей это интересно!

— Почему ты заставляешь меня это делать? — снова просто­нала она.

— Мы уже все обсудили. Тебе следует провести немного вре­мени с отцом. Он скучает.

— Но почему все лето? Почему не пару недель?

— Вам нужно побыть вместе больше, чем пару недель. Ты не видела его три года.

— Но я не виновата. Он сам от нас ушел.

— Да, но ты не подходила к телефону, когда он звонил. И каждый раз, когда приезжал в Нью-Йорк повидаться с тобой и Джоной, ты его игнорировала и таскалась по всему городу со сво­ими друзьями.

— Не хочу его видеть. И говорить не хочу! — отрезала Ронни.

— Попытайся вести себя прилично, договорились? Твой отец хороший человек и любит тебя.

— И поэтому бросил нас?

Вместо ответа мать глянула в зеркало заднего вида.

— А ты, Джона? Ждешь не дождешься встречи с отцом?

— Шутишь? Да это потрясная идея!

— Я рада, что ты так славно настроен. Может, ты сумеешь научить этому сестру.

— Ну да, как же, научишь ее! — фыркнул он.

— Все равно не понимаю, почему я не могу провести лето с друзьями! — заныла Ронни, пытаясь настоять на своем. Она еще не сдалась, и хотя понимала, что шансы равны нулю, все же ле­леяла мечту убедить ма развернуться и поехать обратно.

— То есть ты предпочла бы постоянно торчать в клубах? Я не так наивна, Ронни! И знаю, что творится в подобных местах.

— Я ничем таким не занимаюсь, ма!

— А как насчет плохих отметок? Твоего условного срока? И...

— Нельзя ли поговорить о чем-то другом? Например, поче­му так необходимо проводить время с отцом?

Мать не сочла нужным ответить, и Ронни вполне сознавала, что на это у нее есть веские причины.

Поток машин неожиданно пришел в движение, и они про­ехали еще полквартала, прежде чем снова остановиться. Мать подняла стекло и попыталась понять, что творится впереди.

— Не понимаю, что происходит, — пробормотала она. — От­куда такая пробка!

— Это все пляж. Там всегда полно народу, — пояснил Джона.

— Всего три часа дня и воскресенье! Час пик еще не на­ступил!

Ронни подобрала ноги, отчетливо ощущая, как ненавистна ей такая жизнь и все, что вокруг нее.

— Слушай, ма, — спросил Джона, — па знает, что Ронни арестовали?

— Знает.

— И что теперь сделает?

На этот раз ответила Ронни:

— Ничего он не сделает. Можно подумать, его интересует что-то, кроме пианино!

Сама Ронни ненавидела пианино и клялась, что больше ни­когда не будет играть, — решение, которое находили странным даже лучшие друзья, поскольку музыка была огромной частью ее жизни, сколько она себя помнила. Ее отец, когда-то препода­вавший в джульярдской школе, учил музыке и дочь, и та очень долго сгорала от желания не только играть, но и сочинять музы­ку вместе с па.

Она была очень талантлива. Очень! Благодаря связям отца в Джульярде дирекция и педагоги знали о ее способностях. В том замкнутом круге, где проходила жизнь ее отца, существовал де­виз: «Классическая музыка превыше всего!». В этом же музы­кальном мире вскоре стали распространяться слухи о ее гени­альности. За слухами последовала пара статей в специализиро­ванных журналах, а затем большое интервью в «Нью-Йорк таймс», в котором подчеркивалась духовная связь отца с доче­рью. Все это четыре года назад неизбежно привело к столь же­ланным для многих молодых музыкантов выступлениям в «Карнеги-холле». Это, вероятно, стало пиком ее карьеры. Именно пиком, Ронни отнюдь не было свойственно недооценивать свои успехи. Она прекрасно сознавала, как редко выпадают на долю начинающих исполнителей подобные возможности, но послед­нее время то и дело задавалась вопросом, стоило ли приносить все эти жертвы. Никто, кроме родителей, скорее всего не пом­нил о ее выступлениях. И всем было плевать. Ронни давно усво­ила, что, если у тебя нет популярного видео на «YouTube» или если не можешь выступать перед многотысячными аудиториями, талант ровным счетом ничего не значит.

Иногда она жалела о том, что отец не дал ей в руки элект­рогитару или по крайней мере не отвел на вокал. Чем можно заняться, имея способности только к игре на фортепьяно? Да­вать уроки музыки в местной школе? Или играть в вестибюле отеля, пока люди регистрируются у стойки? Или жить такой же нелегкой жизнью, как у отца? Подумать только, до чего дове­ло его фортепьяно! Кончилось тем, что он ушел из Джульярда, чтобы стать гастролирующим пианистом, но оказалось, что иг­рать приходится в никому не известных залах перед парой де­сятков зрителей. Он путешествовал сорок недель в год — до­статочно долго, чтобы поставить под удар семейную жизнь. Не успела Ронни опомниться, как мать стала постоянно орать и скандалить с домашними, а отец, как всегда, замыкался в сво­ей раковине, пока в один прекрасный день вообще не вернул­ся домой из долгого турне по южным штатам. Насколько зна­ла Ронни, теперь он совсем нигде не работал. Даже не давал частных уроков.